но и того, что уготовано в будущем.

Вселенная в ведантическом мировосприятии не просто творение Всевышнего, возвышающегося над миром, правящего им, блюдущего в нем раз и навсегда установленные

законы, а неотъемлемая

часть

Его самого. “Атман вверху и внизу, Север и Юг, Восток и Запад. Атман — это вся вселенная”, — говорится в Чхандогья упанишаде. Однако это не замыкание в пантеистическую идею, мир это еще не весь Бог, а только часть Его. В той же упанишаде сказано: “Велик Гаятри, священнейший сказитель Вед, но сколь более велик вечный Брахман! Четверть Его существа составляет эту обширную вселенную; другие три четверти Его небес бессмертны”. Эта идея неотъемлемого единства Творца и мира сразу уничтожает все спекуляции о неполноценности и ущербности мира, всякий упрек и отвращение от мира становится" упреком и отвращением от Творца его. Поэтому в афоризмах (449), (450) мы находим: “Если ты не в состоянии полюбить презренного червя и наиподлейшее преступление, то можешь ли быть уверенным, что принял Бога в своей душе?”, “Любовь к Богу, исключающая мир, вызывает к Нему ревностное, но несовершенное обожание”. Таким образом, мы видим, что тема Бхакти здесь раскрывается значительно глубже и трактуется шире, чем в традиционном религиозном представлении. Поэтому как рефрен совершенно неожиданно звучит: “Бог — великий и жестокий Палач потому, что Он любит. Вам не понять этого, поскольку вы не встречались и не играли с Кришной” (28). Или еще более откровенно: “Я также, как и вы, мои друзья, полагаю, что Бог, если Он существует, есть демон и людоед. Но что вы собираетесь делать вслед за этим?” (542). И тут же бросает нам спасительную мысль, избавляющую нас от потрясенья: “Бог — это верховный Отец Иезуит. Он всегда творит зло, от которого может произойти благо, беспрестанно ввергает в заблуждение ради большего понимания; навсегда подавляет нашу волю, чтобы она могла обрести в конце концов бесконечную свободу” (543).

В этой связи понятно, что отпадение мира от Бога или тема грехопадения также приобретает несколько иное звучание, чем в христианском мифе о сотворении мира, в котором мир противопоставляется Богу, как сотворенный Им из ничего, то есть не являющийся Им самим. Как ни странно, но в этом случае христианский миф может показаться не столь уж далеким от доктрины индийских иллюзионистов, рассматривающих мир как Майю, то есть иллюзию или сон Брамы. Во всяком случае, известный дуализм здесь налицо. Но если мир — это видоизмененный, но всетаки сам Бог, то в нем никогда не может быть утрачен Бог, а, в лучшем случае, только скрыт или завуалирован от видения. Тогда Майя

приобретает роль завесы в игре Бога с миром или с Самим собой. Поэтому столь непривычно для христианского миросозерцания звучит афоризм (459): “Я ненавидел дьявола и был утомлен его искушениями и пытками;