Вы загляните...

Воскресенье. Все спят. Он один, он должен быть на углу. Жена бегает, на стол собирает, теща бессловесная кастрюлями гремит, дети ревут, соседи снизу в потолок стучат. Он точен для одного, а дома шестнадцать человек лежат с исковерканным воскресеньем.

Но это не самое страшное. Страшно то, что он пришел в восемь, а те, что собирались с ним в баню (уикэнд), – без четверти одиннадцать, как раз тогда, когда он понял, что точность – вежливость королей, а наш человек на королей плюет, откуда только может. И если действительно хочешь с нами встретиться, возьми поправку на ветер, на трамвай, на столбовые часы, на три киоска по дороге... А если ты принципиально пунктуален, то ты просто не хочешь нас видеть, а это уже страшный разговор.

Теперь – твердость, последовательность, короче, словодержание.

Знаете, что нужно сделать, чтобы слово сдержать? Одно свое слово, которое ты ляпнул в частной беседе, на частной квартире, за частным столом?!

В глубокий понедельник, когда стола уже нет и ты совершенно трезв, голоден и весь субботний разговор перед тобой, как кошмарный сон, – именно сейчас ты должен действовать. Ты должен, проклиная себя, свой характер, свою исковерканную жизнь, браться за телефон и начинать бороться. А все говорят: «Какое вам дело, ему поможет собес, у нас есть поликлиники. Вы помогаете одному, потерявшему подвижность, но зачем бегать десятерым, которые уже давно не встают?» Но вы доводите до конца. Вы раскалили аппарат, держите одного, ловите другого, соединяете их с третьими, наводите трех на четвертого, держите пятого за штаны.

Ура! Победа! Осталось поехать в Саратов и забрать в Мучном переулке, в подвале дома номер пять. Парализованный ликует. Но это еще не самое страшное. Страшно то, что вы приобретаете славу человека, верного своему слову, и к вам начинают стекаться люди со всей страны. Пешком и поездами, самолетами и на попутных. Лекарство, жилье, провода, тес.

О какой деликатности может идти речь, когда вам надо разговаривать с начальником гаража, который уже с утра воспринимает все только в розовом свете и принимает всех только в полуодетом виде. И чтобы к нему просто достучаться в грудь, надо орать таким благим матом, что затихает родильный дом через дорогу. И вы уже начинаете все реже давать слово.

На тысячу вопросов вы девятьсот девяносто девять раз отвечаете: «Не возьмусь! Нет! Не могу! Не стойте! Отойдите! – И добавляете: – В конце концов». И люди начинают догадываться, что это все вранье. Вы-то, оказывается, мерзавец! Крик парализованного: «Он не такой!» – тонет в ропоте толпы. Люди отворачиваются, полные поезда потянулись обратно. Ужас. Кому хочется такой атмосферы? И вы снова разворачиваетесь, переходя к всеобщей, влажноглазой и красногубой любви.

Пусть отказывают все кто попало, но не вы. Оптимизм, рукопожатия, авансы с ходу, без